Издательство «Альпина Проза» предлагает книгу Игоря Белодеда «Утро было глазом».
В сборник малой прозы Игоря Белодеда вошли рассказы с нетривиальным набором персонажей: умирающий кот; пенсионер, живущий на злобе и ненависти как на топливе; учитель с деменцией; эмигрантка из квартала красных фонарей; девушка, находящаяся в деструктивных отношениях с отцом; патологоанатом; человек, столкнувшийся с собственным доппельгангером. Все они будто находятся в узком зазоре между двумя альтернативами: горем и счастьем, разумом и безумием, жизнью и смертью.
Предлагаем прочитать один из вошедших в книгу рассказов.
Блажной
Я часто прилетал домой, когда учился в московском университете на незнамо кого. И всякий раз ранним утром, выйдя из такси, перед подъездом я наталкивался на дядю Стаса — неопределенного возраста сибиряка, который во дворе почитался за местную достопримечательность. Он нигде не работал, говорят, что когда-то он был инженером на нефтехимическом комбинате, а затем «загулял» (это слово произносилось вопреки обычаю без надрыва и сочувствия), перебивался шишкованием по осени, зимой ходил на крупную дичь, а летом пробавлялся «тихой охотой» и ягодничанием. Жену он бросил вместе с малолетним сыном, так что та затерялась на просторах Сибири, да и дядя Стас — в ту побывку я узнал, что он старше меня всего- навсего на десять лет, — не горел желанием их отыскивать, уж больно они казались ему неказистыми и неважнецкими.
До выпивки он не был охотником, пил лишь в компании, понукаемый не столько необходимостью уважить, сколько желанием не задеть угостителя. Корень его бед крылся в другом — подобно корням сосны, выворачивающей под собой песок на много саженей вглубь и окрест, его незамутненное прежде сознание опутала единая мечта — взять и полететь в космос: неважно как, неважно на чем, космос сделался в его уме райским обиталищем, скопом божественного, кладезем чувствований о будущем, а надо сказать, только о нем он и говорил. Его заросшее щетиной лицо, серповидные залысины на большом черепе, разноцветные глаза: один — зеленый, а другой — карий, необычайно облая оправа очков, роба, а в дождливую пору штормовка цвета мокрого песка, казалось, на годы срослись с ним. Так и в тот раз он сидел на скамье, перед ним на асфальте лежали удочки с катушками, а рядом — обычный скарб рыбаря — лески, блесны, мормышки, крючки и пробки от шампанского в виде поплавков. Едва заприметив меня, дядя Стас (фамилию он носил белорусскую — Ткачёнок) закричал своим захлебывающимся голосом:
— Ну чего! Москва стоит? Стоит! Вот радости-то, значит, все в хопре, живет Россия, а Сибирь гуляет. А что там со Звездным городком? Как так не был? Это, брательник, не оправдание, вот у нас КПП по всему городу расставлены, я вот что думаю! Нечего зэкам пожизненное мотать! Теперь-то вышаки не дают! Брать их скопом — и отправлять в космос, эдак и в двадцать первом веке никуда не полетим, какой тут Марс! Неужели нам тяму не хватает? Как так? Просто в башку нейдет, носимся с этой станцией как с неписаной торбой, а что толку? МКС да МКС! Если не бахнет, то через пару лет ищи-свищи ее на дне океана.
Обыкновенно я слушал несколько минут его своеобразную речь, которая перемежалась мечтаниями о космосе, местными сибирскими словами и пошловатыми разговорными оборотами, к которым он питал особую страсть. Ссылаясь на дальний путь, я спешил войти в подъезд и про себя дивился, откуда такой блажной сыскался в моем родном городе.
Спустя несколько недель я отправился пешком на лесное озеро, было тепло, хотя в начале августа охотников искупаться в местных озерах немного. Спасаясь от вездесущих слепней и комарья, я подбежал к затону, сбросил с себя одежду и что есть сил кинулся в бурые от торфа воды озера, с середины его (оно было округлой формы, а площадью едва ли превосходило двадцать гектаров) я любовался желтыми стволами сосен, голубым до накладывания поверх взора близоруких темений и мельтешений небом. Кое-где по песчаному берегу, усыпанному шишками, ютились люди, я заприметил, как недалеко от моего затона две полные женские фигуры, вакхически извиваясь, предавались упражнениям йогой: большие животы, яркие купальники неестественных цветов и ощущение того, что именно они своими нелепыми движениями воздымают на озере рябь, которая образовалась от юго-восточного ветрища. Выбрасывая поочередно руки над водой, я поплыл к небольшому яру на противоположном берегу. Как только я вышел из воды, чтобы дать себе передохнуть, из-за сосен показался дядя Стас. Видно, он принял на душу, потому и казался особенно печальным.
— А я думаю, кто это плывет враспашку. Кроль, говоришь? Башку неправильно держал для кроля, то-то кроль… А я ходил смотреть лазовые кедры неподалеку, ну и , естественно, рыбачество малеха. Такие дела. Говорят, на днях открыли очередной спутник Сатурна, а я так далек от всего этого, что мне с того? А вот здесь свербит, никуда не деться! Я, может быть, и человечью работу забросил потому, что она бессмысленна, ну, инженер, ну, полимер, а толку? — Здесь он употребил более сильное выражение. — Лынды я тоже не привык бить, но все равно такое чувство, что мы в прошлом живем: космический пшик, не более того, чего только стоят наши дрязги, наше, тьфу… е-мое… существование по сравнению со взрывом сверхновой или чем-нибудь подобным? Мы хуже тараканов, мельче уж точно — по меркам Вселенной, а раньше считалось, что Земля — центр центров, самомнение до добра не доводит. К слову, будешь шанежки? А то совсем продрог, ну да, на берегу больше завихеревает, а тут еще подветренная сторона.
Я слушал его с любопытством, когда философические его излияния иссякли, он принялся говорить об астрономии. Он неплохо в ней шарил со школьных лет, когда ходил в классе первым по ней, а после слома, к которому молва применила глагол «загулять» (он действительно однажды ночью возвращался от гаража к себе домой, взглянул в звездные августовские сеянцы и что-то надломилось в нем), он пришел к себе домой с твердым решением развестись и уволиться на следующий день, чтобы отдать свою жизнь звездным далям. В тот вечер я проговорил с ним пару часов: он был одинок как перст, было видно, что другие мужики его недолюбливали, дядя Стас платил им той же монетой, так что тот разговор — без продыха — стал для него отдушиной.
За своими вещами, оставленными на том берегу, я возвращался уже в сумерках: окунь суетливо плавился, ветер улегся, берега опустели, и лишь те две женщины стояли неподалеку от затона без движения, и казалось, спокойствие вокруг было следствием их несуразной недвижимости.
Последний раз я встретил дядю Стаса накануне вылета в Москву перед нашим подъездом. Был поздний вечер, у фонарей бился издыхающий гнус, заросли отцветших сиреней неподалеку полнились грубым шепотом подростковых сборищ, кое-где в черни слышался смех. Ткачёнок держал за руку десятилетнего мальчика — капризного и рахитичного, он недовольно корчил рожи, пока мы разговаривали, и пару раз губами издал звуки, обозначавшие стрельбу: на поражение.
— Мамка, видишь, отправила: швондру. Отыскалась. Едем с ним звезды смотреть по трубе-то. Завтра уезжаешь? Да ну? Самый пик Персеидов пропускаешь, это, брательник, не очень здорово. Слушай, да хорош уже холостыми палить. У меня к тебе просьба, Гена, как будешь в Москве, ну, взбалмошный я, ты того, подсуетись. Нет, не нужно поперек батьки. Просто если клич кинут, знаешь, разыскиваем тех, кто готов с головой в эксперимент, имитирующий условия полета, ты сам знаешь куда. Ну, мало ли, друганы у тебя в Роскосмосе, так ты им ненавязчиво так сообщи, дескать, есть у тебя на примете сибиряк дядя Стас, готов работать и жить в модуле безвозмездно. Так и скажи.
Я протяжно улыбнулся и ответил, что обязательно скажу, всенепременно, разумеется, я ничего никому не сказал.
Прилетев через год домой, я подивился, что перво-наперво не встретил дядю Стаса у подъезда. За завтраком я спросил маму, отчего Ткачёнка с третьего этажа нынче не видать. Она сделала испуганные глаза, понизила голос и скоро сказала:
— Так ведь утонул он прошлой осенью… на том самом озере, где вы с ним встретились в прошлом году. Его лодка перевернулась, а он не сумел выплыть.
Просто не сумел выплыть. Такая, в сущности, обыденная история о дворовом блажном, который бы меня пожурил за нее, ибо он-то, в отличие от всех нас, мерил жизнь космической ферулой и ощущал всем нутром своим, как настоящее ничтожно, если к нему не прилагать мечту вместе с космической мерой и не стремиться туда, куда должно ступать лишь богам.